Даль, Владимир ИвановичРечь, читанная в обществе любителей российской словесности в частном его заседании 25 февраля, и в публичном 6 марта 1860 г. |
|
|
|
|
 Владимир Иванович Даль. (портрет кисти В.Г.Перова, 1872) |
Господа, в последнее заседание вы потребовали от меня, по живому сочувствию к делу, отчета в труде моем, в словаре, над которым я век свой работаю. Исполняю ваше желание. Словарю дано название Словаря живого Великорусского языка: в него должна бы войти вся живая речь нынешнего Великорусского поколения; Малая и Белая Русь исключены: это особые наречия. Некоторые слова из них, перейдя на деле в смежные Великорусские области, вошли, однако, и в словарь. Вовсе устарелые речения исключены, если только особые уважения не заставили о них упомянуть; но много старинных слов и поныне живут в народе, а потому приняты и в словарь. Церковный язык наш исключен; но приняты все выражения его, вошедшие в состав живого языка, также обиходные названия предметов веры и церкви. И славянских слов встречаем мы несколько в речи народной, особенно с малорусского, а затем на самом севере и северо-востоке. При тщательном сборе народных речений, не вносились также в словарь умничаньем искаженные, и, столь удачно названные галантерейными, выражения полукупчиков, сидельцев, разночинцев и лакеев, как например, патрет, киятер, полухмахер и пр. |
Главное внимание обращалось на язык простонародный. В языке нашем нет таких говоров, каковы областные наречия западной Европы, где искаженное на особый лад произношение, взапуски с местными, нигде более не слыханными выражениями, вовсе затемняют коренной язык. Речь наша всюду одинакова; уклонения от нее так ничтожны, что многими и не замечаются. Главная отлика, это высокий и низкий говор, наклонность к гласной а или о: первая свойственна к югу и западу от Москвы; вторая - северу и востоку. Строй и склад речи, грамматика, одинакова всюду; и потому, скажу ли я: "с Масквы, с пасада, авашнова ряда", как окальщки дразнят подмосковцев, или: "болого в Володимере, стокан испить - голова болит", как Рязанцы приговаривают соперникам своим в плотничестве, или даже: "ён ходить, гуляить, батьку паминаить", как дразнят самих рязанцев, а ещё более, курян, - мы и то, и другое, и третье понимаем одинаково, и без запинки перекладываем на свою, среднюю, по произношению гласных, речь, не переводя слов, а только смягчая в говоре резкие крайности. Но в малорусском: "Нехай и черт, абы не москаль", и в белорусском "Яна месиць, у сцяну лепиць", слышится уже нечто вовсе чужое. В Малороссии и грамматика своя, отчасти славянская; в Белоруссии также она уклоняется от нашей и отчасти сближается с польской.
Вот почему народные слова наши прямо могут переноситься в письменный язык, никогда не оскорбляя его грубою против самого себя ошибкою, а, напротив, всегда направляя его в природную свою колею, из которой он у нас соскочил, как паровоз с рельсов; они оскорбят разве только изрусевшее ухо чопорного слушателя. Что делать, надо вынести на себе негодование его; миновать нельзя. Язык наш, для потребностей образованного круга, еще не сложился; неоткуда взять тех салонных - ныне уже не говорят гостинных - выражений, которых от нас требуют: есть только, обрусевший по виду, между пишущею братиею, латино-французо-немецко-английский язык, да свой природный, топорный, напоминающий ломовую работу, квас и ржануху. Надо прислушаться нему, изобиходить и обусловить его, не ломая, не искажая, тогда он будет хорош.
Мы до того шатко знаем язык свой, что, вздумав порусить, пишем - как читал я еще на днях - позорище вместо поприще, причалить вместо пристать, обыденный вместо обиходный, обознаться вместо опознаться и пр. Таких примеров отыщутся не сотни, а тысячи.
Мы жалуемся, что слова наши долги и жестки; частью, может быть; но тем путем, как мы ныне идем, мы этого не поправим. С другой стороны, уж не сваливаем ли мы с больной головы на здоровую? Где эти семипяденные слова, с толкотнею четырех согласных подряд, в народе? Народ не говорит: предохранительная оспа, а говорит: охранная; не говорит: драгоценные каменья, а дорогие; не говорит: по воспрепятствовавшим обстоятельствам, а говорит: сталась помха, помеха. Уж не сами ли мы сочиняем, хоть бы на примере слова, как собственность, вытеснив им слово собь, и собственный, заменив им свой; не сами ли мы ломаем над собственным сочинением этим собственный свой язык и кадык? В собственном доме - да почему же не в своем? Или разносный с почты не найдет меня в своем доме?
В академическом Словаре до 115 тысяч слов; на каком языке вы найдете их столько же! Откиньте 15 тысяч, по разным причинам лишних или неуместных, да прикиньте несколько десятков тысяч - не могу сказать сколько - ныне собранных, - не говорю о десятках же тысяч, никем еще неподслушанных, - ужели вам этого запасу мало? Если недостает отвлеченных и научных выражений, то это не вина народного языка, а вина делателей его: таких выражений нигде в народе не бывало, а они всегда и всюду образовались, по мере надобности, из насущных; потрудитесь, поневольтесь, прибирайте, переносите значение слов из прямого понятия в отвлеченное, и вы на бедность запасов не пожалуетесь. Притом, повторяю, мы говорим наобум, и сами не знаем, что у нас есть, а чего нет.
Приведу несколько примеров.
Я не думаю изгонять слов: антипод, горизонт, атмосфера, эклиптика и им подобных, хотя они и довольно чужды нашему говору; но не утверждайте, чтобы их не было на Руском языке. Горизонт - кругозор и небосклон бредут, но они сочинены письменным, и потому в них слышится натяжка. Небоскат и небозем получше, но и это слова составные, на греческий лад. Русский человек этого не любит, и неправда, чтобы язык наш был сроден таким сваркам: он выносит много, хотя и кряхтит; но это ему противно. Русский берет одно, главное понятие, и из него выливает целиком слово, короткое и ясное. Обратимся же туда, где Русского человека перед глазами простор, море, а не одна только потная полоса пашни, или ёлка, берёзка да болото - какого вы тут захотели горизонта? Но на Каспийском море говорят завесь и закрой, а на Белом озор и овидь. Воля ваша, а я не пойму, чем завесь, закрой, озор и овидь хуже горизонта. На малом море, где то и дело берега в виду и снова закрываются (завешиваются черни) сложились слова: завесь, закрой; на большом, безбрежном - слова озор и овидь. Письменному нужно было по европейски, спутать два слова, чтобы составить кругозор; неграмотный сделал то же, из одного: овидь, озор, тот же кругозор.
Резонанса, говорят, передать нельзя и слово это даже должно произноситься с пригнускою, тогда оно становится более понятным. Но народ, у которого не было французского гувернера, говорит отбой, голк, наголосок, и понимает друг друга хорошо. Наголосок скрипки, рояля; наголосок зала, палаты - чем не резонанс? Адресовать кому, по-руски: насылать; адрес - насыл или насылка: пиши по наслу или по насылке такой-то. Не нравно? Ну так пишите адрес и резонанс, но, как гуманисты и либералы, дайте всякому свой простор и свободу, не невольте же и вы других!
Если бы у нас не было слова кокетничать, кокетка, то я бы по ним не тужил, как не тужу я о том, что у нас нет аману и пардону; но первое есть, и в избытке. Выбирайте любое слово, смотря по оттенкам, из десятка: заискивать, угодничать, любезничать, прельщать, умильничать, жеманничать, миловзорить, миловидничать, рисоваться, красоваться, хорошиться, казотиться, пичужить; сверх всего этого говорят: нравить кого, желать нравиться. Кокетку зовут: прелестница, жеманница, миловидница, миловидка, красовитка, хорошуха и казотка. Возмем и отвлеченное понятие, например, индивидуальность - самость; эгоизм - самотность, самотство, самовщина.
Хотите или нет атмосферу называть мироколицею и колоземицею - это ваша воля; но инстинкт, по нерусскому звуку и по стечению трех непроизносимых вкупе русскою гортанью согласных, должно бы замениться побудком, как говорят на севере, или побудкою, по восточному говору. Инстинкт можно выговорить только западным произношением букв н, к, т, то есть, кончиком языка, а наше, полное, гортанное произношение такого слова не принимает. Есть ли смысл в этом, навязывать земле, целому народу, слова, которых он, не наломав смолоду языка на чужой лад, никак выговорить не может? Гуманно и либерально ли это? Чем свечник хуже канделябра; чем истинник не капитал, противень не антипод, сластоежка, сластник, сластёна, солощавый - не гурман? Почему бы портьера не полсть, полстина, запон, завес, или завесь, или не дверницы? Чем этаж лучше яруса, жилья, связи? Для чего мы переводим карликовая береза, что называется сланкою, сланцем, ерником? Почему фиолетовый лучше синеалаго, а оранжевый [в оригинале у Даля - ранжевый]- жаркова? Чем диагональ лучше долони? Долонь - это прямая, связующая два угла накось. Почему эклиптика не солнопутье? Для чего эхо, не склоняемое и потому нам несродное, вытеснило не только отклик и отголосок, но даже отгул и голк? Шум или гул это голка, а отклик голки - голк. Для чего все ученые и лесничие наши пишут штамб, а инженеры дамба, искажая немецкие слова, будто стыдясь писать: гать, плотина, гребля, заим, изгнав также необходимые родные слова: голень дерева, лесина, голомя и голомень? Голомень именно немецкое штам, цельный пень, лесина дерева, насколько его идет, за очисткою, в бревно. Для чего ученые наши говорят: ложные солнца, когда это пасолнца, которые бывают, смотря по виду, столбы, коромысла, уши и прочие. Для чего врачи сочинили чистоговорку: грудобрюшная преграда (курил турка трубку, клевала курка крупку), когда её зовут подвздошной блоной, гусаковой либо утробной перепонкой, или гусачихой, гусачиной, от гусака, ливера, лежащего на ней и под нею?
Серьезный [в оригинале у Даля - сурьёзный] нельзя перевести одним словом, отвечающим всем значениям, как нельзя прибрать, для перевода pêcheur[франц.] русского слова, которое бы означало и рыбака, и грешника. Но разве это недостаток языка? Напротив, там скудость заставляет придавать одному слову десять значений. Укажите мне пример, где бы вместо серьёзный, нельзя было сказать: чинный, степенный, дельный, деловой, внимательный, озабоченный, занятой; думный, думчивый, важный, величавый, строгий, настойчивый, решительный; резкий, сухой, суровый; пасмурный, сумрачный, угрюмый, насупистый; нешуточный, нешутя, по делу, взабыль, и прочие, и прочие. Можно бы насчитать еще с десяток слов; если же вы найдете, что все они не годятся, то я волен буду думать, что вы связаны с нерусскими словами одною только силою привычки и потому неохотно с ними расстаетесь. А на привычку есть отвычка, на обык - перевык. Наконец, скажу вам еще тайну: думайте, мыслите по-русски, когда пишете, и вы не полезете во французский словарь: достанет и своего; а доколе вы будете мыслить, во время письма, на язык той книги, которую вы последнюю читали, дотоле вам недостанет никаких русских слов и ни одно не выскажет того, что вы сказать хотите. Переварите то, что вы читали, претворите пищу эту в особь свою, тогда только вы станете писать по-русски.
Испещрение речи иноземными словами (не говорю о складе, оборотах речи, хотя это не менее важно: теперь мы беседуем о словаре) вошло у нас в поголовный обычай, а многие даже щеголяют этим, почитая русское слово, до времени, каким-то неизбежным худом, каким- то затоптанным половиком, рогожей, которую надо усыпать цветами иной почвы, чтобы порядочному человеку можно было по ней пройтись.
Не стану поминать о субъективности и объективности, но ведь дошло до того, что у нас печатают газон и кадавер; а мурава, дерн, злачник и покойник, мертвое тело, мертвец, труп, и прочее, видно уж, не годятся. Таким образом, всему не пишущему, а только читающему, населению России скоро придется покинуть свой родной язык вовсе и выучиться, заместо того, пяти другим языкам: читая доморощенное, надо мысленно перекладывать все слова на западные буквы, чтобы только добраться до смысла: ведь это цифирное письмо!
Но и этого мало; мы, на конец, так чистоплотны, что хотим изгнать из слов этих всякий русский звук и сохранить их всецело в том виде, в каком они произносятся нерусскою гортанью. Такое чванство невыносимо; такого насилия не попустит над собою ни один язык, ни один народ, кроме - кроме народа, состоящего под умственным или нравственным гнетом своих же немногих земляков, переродившихся заново на чужой почве.
Если один онемечился, изучая замечательных писателей, каких он у себя дома не найдет; если другой, по той же причине офранцузился, третий обангличанился, и так далее, то могут ли все они требовать, поучая, наставляя и потешая нас, чтобы каждый из нас, вычитывая, что в них переварилось, понимал все те языки, какие они изучили сами, и чтобы мы перекладывали мысленно беседу их на пять языков? Коли так, то не лучше ли уж нам взяться прямо за подлинник, который, по общему закону, не должен же быть ниже подражания!
Если чужое слово принимается в другой язык, то, по крайней мере, позвольте переиначить его настолько, насколько этого требует дух того языка: он господин слову, а не слово ему. И разве чистяки наши не видят, что они, при всей натуге своей, все-таки картавят, и что природный француз и англичанин выщербленного у него слова, в русской печати, никак не узнают!
Ведь и римляне всегда приурочивали и латынили усвоенное ими чужое слово, без чего не могли ни выговорить, ни написать его; то же делают и поныне все прочие народы. Что же это мы, охотно обезьянничая и попугайничая, в этом случае, хотим самодурью установить для себя противное правило? Этому две причины; первая - тщеславие, чванство: мы знаем все языки; другая - невежество: мы не знаем своего.
Для чего, например, сдваивать согласные: аллопатия, баллотировать, ассессор, аббат, аппарат или даже грамматика, аттестат и проч., когда это противно нашему языку и, при хорошем произношении, не может быть слышно? Если вы хотите показать, что знаете правописание на тех языках, с которых слова эти взяты, то пишите же, как иные и в самой вещи писывали: Тээр (Theer) и маасштаб; но тогда уважьте же и татарина, и пишите не лошадь, а алаша, не армяк, а эрмек; да и не говорите более: чай, - съездите наперед на Кяхту и прислушайтесь, как китаец произносит слово это? Да так, что оно в русском ухе звучит чай, а в Голандском тэ, а в Английском ти и т. д. Да притом и сама буква т произносится каждым по-своему, и никакими знаками нельзя передать этого выговора!
Но составитель словаря не указчик языку, а служитель, раб его; здесь можно сказать о всяком писателе: напишешь пером, не вырубишь топором. Сколько можно было собрать этих чужих речений мимоходом, посвящая вес досуг свой сбору и обработке русских слов, столько внесено в словарь, и с умыслу не упущено ни одно. Одна часть слов этих более или менее приурочилась у нас, и собиратель не вправе выселять их по своему произволу; дело писателей - покидать их и дать им выйти из обыка; другая часть, все еще нам чуждая, включена для того, чтобы противопоставить русские, соответствующие выражения. При этом, изредка и по необходимости, только при переводе чужих слов, случалось мне и самому прилаживать и применять русские слова, - не знаю, насколько удачно, а думаю, что не в противность языку, а в дух его. Но в последнее время стали запросто переносить в язык наш все слова западной Европы, перепечатывая их, без обиняков, русскими буквами; а за этим не угоняешься: собрать все это не достанет у меня ни сил, ни времени.
Мне случалось слышать от людей, впрочем, умных и уважительных, что все это пустые, недостойные придирки; что язык вырабатывается в господствующем духе, по степени просвещения и образования народа, а частные усилия тут ничего не могут сделать; что, впрочем, и все равно, какими словами ни объясняться; слова, по себе, условное сочетание звуков, один вещественный припас - лишь бы в том, что пишешь, был ум, сердце, душа и жизнь. На первое возражение отвечу, что нельзя, однако, не пожалеть о таком направлении, если даже оно и господствует; на второе, что это убеждение ошибочное и вредное: оно растлевает ум и сердце. Коль скоро мы начинаем ловить себя врасплох на том, что мыслим не на своем, а на чужом языке - мы уже поплатились за это дорого; если мы не пишем, а только переводим, мы, конечно, никакого подлинника произвести не в силах и начинаем духовно пошлеть. Отстав от одного берега и не пристав к другому, мы и остаемся межеумками. С языком шутить нельзя: словесная речь человека есть видимая, осязательная связь, звено между душою и телом, духом и плотью. Вероятно, в малоумном и юродивом та же душа: ума много, да вон не идет; отчего? Оттого, что вещественные снаряды ему служат превратно: дух пригнетен, под спудом, а без орудий и средств этих, ничего не в силах сделать.
Все словари наши преисполнены самых грубых ошибок, нередко основанных на недомолвках, описках, опечатках, - и в этом виде они плодятся и множатся. Если какой-нибудь почтенный немец, ученый путник, напишет: ардиж (артыш), топол, осокор, пыщалка, сорокопрытка, пригрид (прикрыт, трава), то все это пошло на все четыре стороны, и наши ученые начинают писать также. Если даже кто, опечаткою, скажет Лир, напушник, вместо Аир и лапушник, то и это вносится нашими травоведами в словари и преподается с кафедры.
В областной словарь академии вошло все, без разбору, что только присылали, по должности, уездные учителя, и с теми же безобразными объяснениями. Слова офенские, то есть деланные, как корюка - девка, кьяр - пиво и проч., десятками вставлены наряду с русскими; объяснения вообще криво понятые, или односторонние, иногда переносные, а прямого нет: одно и то же слово повторено под буквами а и о, по высокому и низкому говору; даже в новом прибавлении к этому словарю находим: абалман, абалыр, абанукаться, абанал, абляска и множество подобных, тогда как слова эти составлены с предлогом об , который, на письме, по крайности, ни как не может обратиться в аб, если только не хотеть вовсе утратить всякий толк и смысл в словах. - Посему я в словаре своем, не занимаясь корнями слов, старался, однако же, указывать везде на взаимную связь их; а где это, по искажению или по другим причинам, сомнительно, там я ставил вопросительный знак.
И нечеткое письмо собирателей вводило в соблазн издателей, которые не подчиняли запасов этих ни какому рассудительному разбору и оценке. Таким образом, появилось в словаре множество слов вовсе небывалых, хотя они и напечатаны крупным, заглавным набором и стоят по азбуке в порядке, на своем месте, почему об опечатке не может быть и речи; например:
Повелительное испей, переиначенное в изопей, выставлено как особое слово; выражение: толщиною в завить руки, подало повод к тому, что взавить поставлено особою речью, на свое место, и переведено: толщиною, просто, даже не толщиною в руку. Там же найдете: супретка, астраганы, тамалка - и сотни других слов, лишенных всякого смысла и связи с языком; как догадаться, что это супрядки - посиделки, от глагола прясть; остроганы - остроганный волною песок; отымалка - тряпица, ветошка, для съема с пылу щанаго горшка и проч. Все это, кажется, очень просто; но чего стоило добраться тут толку и доискаться самого источника бессмыслицы?
Какой вид придать словарю, как его расположить? - Как можно сподручнее. Именной и голый список всех слов, по азбучному порядку, крайне растянут и утомителен, требует многих повторений, при толковании самых близких, однородных слов, и разносит их далеко врознь. Расположение по корням - и опасно и недоступно; тут без натяжек и произвола не обойдешься и отыскание слов очень затруднительно.
Я избрал путь средний: все одногнёздки поставлены в кучу и одно слово легко объясняет другое. Одногнёздками называю я глагол с производными: существительными, прилагательными, наречиями, и иногда опять глаголами. Но предложные слова того же гнезда отнесены на свое место и там нередко образуют опять свои кучки.
Ходить, хаживать; хождение, ход, ходьба, хода, ходебщик, ходун, ходовик; ходкий, ходовой и проч. стоят как бы в одной общей статье, в которой размещены по удобству; но захаживать, заход, захожий, равно находить, находка, находчивый и проч. поставлены особыми кучками, на свое место. Впрочем, при каждом простом глаголе, приводятся примеры всех, образуемых из него, предложных глаголов. Такой порядок проведен у меня не строго, в нем нет полной научной последовательности, этого я не достиг; однако же словарь, в этом виде, как мне кажется, принимает образ более доступный; его можно даже - если не читать, то перелистывать, и наглядность связи и образования слов много выигрывает. Остается за тем не малое число одиночек; взгляд на них также поучителен: это либо слова захожие, чужие; либо свои, но переиначенные издавна так, что в свое место, по азбуке, не подходят; либо пни, не давшие от себя живых отростков; либо наречия и прилагательные, употребляемые с предлогами, тогда как отвечающий им глагол предлога этого не принимает.
Словарь составляется для русских; почему я почти не делаю отметок о том, насколько слово в ходу, не опошлело ли оно, в каком слое общества живет и проч. В этом, пусть всяк судит и рядит по своему вкусу.
Грамматические определения, на кои я было в начале, по обязанности, покусился, вывели меня вскоре из всякого терпения и наконец заставили откинуть их почти вовсе. Нет той бессмыслицы, до которой бы не дошел, неволей, следуя нашей несчастной грамматике, особенно когда речь пойдет о глаголах.
Гл. действительный, конечно, можно бы отличить от прочих залогов; но, во-первых, не понимаю за что такое отличие одному падежу, когда всякому глаголу присвоено их несколько? И безличные глаголы: меня стошнило, тебя вырвало, правят винит. падежом, как даже и некоторые общие глаголы на ся: я тебя не боюсь, он тебя хватился, не спохватясь ума делаешь и проч. Во вторых, надо же было сделать, для нашего языка, и ту еще уступку, что действ. гл. иногда заменяет винит. пад. родительным. В третьих, кличка эта ни к чему не ведет: сущность дела - указать, какими падежами и при каком случае глагол правит. В четвертых, большая часть средних глаголов может быть обращена в действительные, лишь бы смысл это допускал: ходить по воду - выхаживать, в колесе; ходить журавля - плясать; глядеть кого - высматривать, стеречь; смотреть корректуру; плакать плач; взялся управлять судном, да и управил его на мель; собака стоит стойку, я сижу вино, и проч. и проч. Что же касается глаголов на ся, то все они, по началу своему, возвратные; а принимают значение: взаимных, средних, общих, страдательных и даже действительных, не только по прямому значению своему, но и по разуму и обороту речи.
Таким образом, не только каждый глагол на ся может быть отнесен к двум и трем залогам, но иной даже ко всем пяти: биться лбом об стену - возвратный; биться на саблях, биться об заклад - взаимный; биться как рыба об лед - средний; сердце бьется или живчик бьется - средний или общий; рыба бьется острогой, посуда бьется - страдательный. Самый глагол бить, по-видимому, бесспорно действительный, легко обратить в средний: бить в ладоши, бить наверняка, он бьет на авось, бить в барабан, бить по столу кулаком, и проч.
Мудрено ли после этого, если мы находим в Академическом Словаре, в этом отношении, безграничную путаницу. Там, например, названы действительными глаголы: аплодировать кому, благовестить к обедне, бросать камнем в кого, намекать кому о чем, напоминать о чем, напылить где, чем, настаивать на чем, наседать на что; даже: стакан надтреснул, ко мне нашло много гостей, я не дослышу, туг на ухо, он ему норовит и прочие - все это глаголы действительные. Нашуметь, накричать, набалагурить, названы средними, а насказать, наговорить, набормотать - действительными; угомониться - возвратным, а уходиться - общим; беситься, божиться, нагнаиваться, нашататься и прочие, по словарю, возвратные, - прислушайтесь: божиться глагол возвратный, наедаться - возвратный же, а напиваться - общий... Если это не острота, не намек на общую слабость - то что это такое? Ведь тут речь не о погрешностях и опечатках. В таком виде тянется словарь от аза до ижицы; я бы мог привести не десятки, не сотни, а тысячи примеров. Очевидно, это не опечатки, не описки, даже не ошибки, по незнанию, а путаница, недоумение, как быть с нашей грамматикой, которая сбила с толку целое ученое братство, чем принятые правила и доказали несостоятельность свою.
Грамматики, вроде "Общесравнительной", с ученым запросом, ничего не сделали для нашего языка; грамматика Востокова, а, тем более, Греча, сделали всё, что на этом пути ум и дарование могут сделать, и это огромная заслуга: они дошли донельзя и раскрыли всю наготу, всю несостоятельность положенных в основание начал; они прошли этот тяжкий путь до конца, стали лицом к тупику, который дотоле объезжали на кривых, и указали нам, что тут выхода нет.
Да, К. С. Аксаков прав: вся грамматика глаголов наших прищеплена к языку насильственно, и потому не стоит выеденного яйца. Лесина срезана, надколота, чужой сучок воткнут, - не заботясь о том, однородны ли деревья, - а потому в него и не пошло ни капли соку: он торчит торчком и, несмотря на вековой уход, не приживается.
Есть один общий образ для русского глагола, не пополняемый ни одним, но могущий пополняться по частям, всеми. Всякий глагол способен принять все изменения, отвечающие разуму, смыслу, значению его; сумейте употребить его, и вы удачным применением, в новом смысле, мгновенно создали целый ряд новых для него переходов. Так называемые залоги для него дело вовсе постороннее, случайное, переходчивое; они могут, хотя безо всякой пользы, применяться только к каждому частному случаю. Окончание на ть и чь общее, коренное, прямое; ему отвечают, в западных языках, глаголы переходящие или действительные и непереходящие или средние; окончание на ся, т. е., привеска сокращенного себя, образует возвратный или обратный глагол, не прямой, который может быть отнесен, если смысл речи позволяет, и ко всем прочим залогам. Засим очевидно, что распределение глаголов на залог и есть школярство, одно из тех пут, которые служат только для притупления памяти и понятий учеников; на каждый вопрос о залоге глагола, ученик должен отвечать: в каком залоге вам угодно будет его употребить, в таком он, на сей раз, и будет числиться.
Вот причины, по коим я в словаре уклонился от грамматических отметок, стараясь объяснять слова примерами. Существительные и прилагательные сказываются сами - их нечего называть, но при первых показан род; глаголы, местоимения, подавно отличаются; наречия и частицы названы. Лишних отметок я вообще избегаю, как и всякого школярства, и позволяю себе иногда промолчать о том, что, например, аптекарша женского рода; мне кажется, это было бы сведение, в роде того, которое нам ежегодно сообщает месяцеслов: Папа - Римскокатолического Закона, а султан - мусульманского.
Не стану поминать об опрометчивости словаря, в котором нередко находишь: волос, см. влас, а влас, см. волос; пар, см. испарения, испарения, см. пар. Этого надо стараться избежать. Самые глаголы, близкие по значению, либо по внешности своей, перепутаны, как, напр., гл. катать и качать, и путаница эта проведена по всем предлогам. Примеры брал я в словарь не из писателей, как это водится и как бы, может быть, хотя отчасти следовало; для этого у меня ни как бы не достало досуга - разве довелось бы прожить два или три века. Примеры взяты из обихода, из простой русской речи, и туда же пойдут десятка два тысяч пословиц, поговорок и разных народных изречений.
Не всегда я ставил примеры самого простого и всем известного значения слова: напротив, что всякому ведомо, о том нечего жевать, а надо указать на забытое или затертое невниманием значение слов.
При всех местных, областных словах, я показываю родину их; губерния указана, однако же, только для удобства и краткости: слово не приурочено к одной только губернии, коей и самые пределы огорожены, не по говору народному, а по уважению вовсе иных причин. Четыре конца света, от Москвы: Новгород, Рязань, Владимир, Смоленск, представляют главные четыре местности, к которым и причисляются все смежные с ними губернии. Тамбов и Пенза, Пермь и Вятка несколько уклоняются по себе; Курск и Воронеж переняли кое-что из Малой Руси; во Псков и даже в Калугу перенесено немало из Белой Руси; Тверь пестра, как сорока: туда, очевидно, селился народ со всех концов; в нем находим все четыре говора. Местами, находим это и в других губерниях, например, в Костромской, где, посреди крутых окальщиков, Кологривцы говорят свысока; это давнишние Рязанские переселенцы. Такие случаи надо отличать; это говор заносный.
Посильно старался я приводить на память все однословы или тождесловы и сословы, а при объемчивых выражениях, единящих в себе дробныя, подчиненыя им понятия, ставить отвечающия сим последним речения, с объяснениями. Например, "Аллюр [в оригинале у Даля - алюр]- образ хода или бега лошади, побежка; она бывает: ступа, нога-по-ногу; шаг, равняющийся шагу человека; хода, шагистый шаг, с нарысью зада; нарысь, притруска, грунца, рысца, хлыпь или мелкая рысь; грунь или рысь, побежка с выкидкою ног накрест; малая, легкая или мелкая, и большая, частая, крупная; иноходь, когда обе ноги одного бока выкидываются разом; перевал или втриноги, перебой, шуточно: цыганская побежка, ни рысь, ни иноходь; тропот, мелкий перебой, сбивчатая нарысь, самая шибкая хода; наметь, зайчиком, курцгалоп - обе передние ноги вздымаются почти разом; меть или галоп, полная меть, то же, но помашистее; скач, карьер, то же, но без дыбков и с растяжкою; слань, стелька, марш-марш (воен.) - во весь дух, во все лопатки."
Общие определения слов и самих предметов и понятий, дело почти неисполнимое и бесполезное. Оно тем мудренее, чем предмет проще, обиходнее. Я устранился от этого и, наприм., не говорю, что крендель - "хлебенное, в виде согнутой палочки"; что "стол есть широкая доска, утвержденная на ножках, на которую что-нибудь кладут или ставят (Академический Словарь)"; я называю только составные части стола: "он состоит из подстолья и столешницы; подстолье - из ножек (иногда с разножками) и обвязки, в которой нередко ходит ящик. Столешница бывает глухая, поворотная и съемная; в столе, на стоялах (тумбах), весь верх съемный, обвязка скреплена со столешницею; у столов об одной ножке, для устойчивости, бывает широкая подножка. Столы, по назначению своему, бывают: простые, разъемные и разборные, - раздвижные, раскидные и подъемные; названия им: банкетный, обеденный (вытный), ломберный (игорный), рабочий (письменный), диванный (гостинный) и проч." Иногда вкратце объясняется выделка вещи, названия, в мастерстве принятые и прочие. Думаю, что это полезнее сухих и ни кому не нужных определений. При слове масть, например, я объясняю до пятидесяти названий конских мастей; при слове гриб десятки видов грибов; при слове мачта, рей, парус, - названия и расположение мачт, реев и парусов, конечно весьма коротко, не упуская, однако же, не только флотских (английских и голландских) названий, но и своих, образовавшихся на Каспийском и Белом морях и на больших реках. Под словом ветер, собраны все русские названия ветров, на Белом, Черном, Каспийском морях, на Байкале, Ильмень-озере и прочие. Названий этих много, а у беломорцев даже полный русский компас, все 32 ветра.
Увеличительные и уменьшительные, коими бесконечно обилен язык наш, до того, что они есть не только у прилагательных и наречий, но даже у глаголов (не надо плаканьки; спатоньки, пипочки хочешь?), также причастия страд., не ставлю я отдельно, без особых причин, но иногда напоминаю о них в примерах; даже наречия от прилагательных лишним считаю объяснять: и без них в словаре тесно. Где наречие уклоняется, по значению от своего прилагательного, там оно объяснено.
Торговые, промышленные и ремесленные выражения, сколько мне удалось собрать их, помещены без изъятий; от этого, местами, вышла несоразмерность: одно мастерство описано полнее, другое только по верхам. Чем выравнивать несообразность эту выключкою избыточного, лучше выждем, чтобы исправили добавкою опущенного.
Самое усиленное старание прилагал я, чтобы достигнуть полноты словаря, относительно выражений народных и верно объяснить их. Язык народа, бесспорно, главнейший и неисчерпаемый родник или рудник наш, сокровищница нашего языка, который, на письме, далеко уклонился от того, чем бы ему следовало быть. Конечно, словарь мой, по числу слов, главнейше пополнился словами предложными, кои считаются как бы менее важными; но и непредложных добавочных слов, сравнительно немало.
Большая часть полных глаголов, особенно предложных, дают непосредственно четыре существительных: два среднего рода - одно из них от неопределенного или длительного вида, другое от окончательного; а два остальные, одно мужского, другое женского рода, одинаково относятся к обоим видам. Объяснять и толковать их, в значении глагола своего, нечего; я здесь, для краткости, предпочел грамматическую отметку, потому что она верна, хотя, сколько знаю, доселе нигде не была показана, и называю существительные эти: длительным, окончательным и общими. Иногда бывает еще однократное. Например, от посевать, посеять: посевание длительное, посеяние окончательное, посев и посевка общие; от наступать, наступить: наступание длительное, наступление окончательное, наступь, наступка общие.
Первые два существительные, среднего рода, длиннее и нередко диковаты на слух - особенно если мы примемся сочинять их сами, как недавно сочинили пущенное в ход словечко исчезновение. Это производство славянское или языка церковного. Два последние существительные, мужского и женского рода, русского склада; они короче, убористее, легче на язык , удобнее применяются, по более общему значению своему, да и сверх того, выражают не одно только действие по глаголу, но вызывают также понятие о качестве этого действия - отделка не чиста, набивка тюфяка не хороша, т. е., работа, - а сверх того означают и самый предмет.
При всем том, мы их не любим, не знаю за что, а предпочитаем первые, как бы длинны и неуклюжи они не были; составители словарей также большую часть этих слов упустили из виду. Но в этих коротких словах заключена вся жизнь и сила глагола; из них легко образовать и новые выражения, где это нужно, придавая только приличное окончание. Я ставлю их при глаголах всюду и стараюсь, приводимыми примерами, обращать на них внимание читателей.
При самых простых, обиходных глаголах, в словарях наших не достает половины производных.
При глаголе давать у меня прибавлено, противу других словарей, 11 слов: дажба (даванье), дачница, давица, даватель, давательница, датчик, датчица, даятельный, дательный, дательствовать, давасы (литки, могарычи).
При глаголе давить - 14 слов; при глаголе досиживать - 12; при глаголе жалеть - 19; при глаголе дарить - 20; при глаголе жать - 14; жевать - 17; жечь - 10; гнести - 13; при существительном голос - 11 слов; при глина - 12; при год - 17; и т. д. Я не выбираю на выбор, а беру примеры подряд.
Вот образчики народных слов, коих нет ни в одном из словарей наших, а два или три из них в областном словаре объяснены однобоко и неверно.
Белынь - обширная, вовсе чистая прогалина, перелесье, окруженное лесом: чаяли, из лесу вышли - ан на белынь выбежали. Просека, слово известное - прорубленная чрез лес дорога; а просадь - дорога, усаженная по сторонам деревьями, аллея. Полом - крутой поворот дороги; сверток - косой, уклонный. Увей - весь простор, захватываемый тенью леса, или одинокого дерева, от восхода и до заката солнца: увей образует двурогую кривую или уши, это утренний и вечерний увей; они сливаются к средине с полуденным, самым коротким. "Под увеем хлеб плохо родится" - едва ли это слово найдётся на каком-либо ином языке.
Слетье - все съедомое, что Бог дал в лето, кроме зернового хлеба: овощи, ботва, картофель, репа, плоды и прочее. Ныне слетья Бог дал, в подспорье хлебу. Сыпь - зерновой запас: хлеб, семя, в продажу или в погрузку гужом, либо водою.
Нагуливать скот - откармливать паствой, утучнять на подножном корму; нагуливать тело, сало, о скоте: добреть, тучнеть на пастве. "Много ли нагулу?" спрашивают баранщика, и он довольно верно скажет: "по два, по три фунта на барана". У хорошего нагульщика, умеющего разводить скот, чтобы он не толпился и не затаптывал корму, он, прогоном, нагуливает, а у плохого - сгуливает тело. Пустожира - человек, который дурит от избытка и бесполезен обществу. Приемница - название более приличное, чем бабка, повитуха, акушерка.
Притомный - кто был при чем, очной свидетель; бытчик - кто налицо, присущ, вместо сочиненного нами: присутствующий, небытчик - которого нет; нетчик - кто обязан быть, но не явился; огурщик, отлыня - уклоняющийся умышленно от дела. Строжить кому - быть строгим, взыскательным; строжиться - оберегаться, чтобы не захватили врасплох; птица строжится, строга, осторожна, не подпускает, недосиживает.
Грозовище - поприще грозы, полоса, по которой она прошла; грозобоище - поприще опустошения грозою. Селище - остатки снесенного селения, как городище - развалины города. Старица, сухоречье, речище (речища, большая река) - покинутое, старое русло реки; по старицам остаются ерики, глухие, заливные озёра.
Поветерье, слово известное - попутный ветер; лобачь - противный; покачень - боковой; верховой и низовой, горыч и моряна, сгон или выгон и нагон - ветер от устья реки на море, и из моря в реку. Сутолока - мелкое и частое волнение, толкун, толчея, либо на мели, либо при встречном, течению, ветре; суториться - суетливо и бестолково толкаться на одном месте. Свирестеть - свистать, но не голосом: ветер свирестит в лесу, коршун свирестит крыльями; свирест крыльев. Пригрев - солнопек, первые проталины; перемочки - небольшие, частые дожди; сеногной - июльские сплошные дожди, во время покоса.
Уповод. "Рябки да рыбки - потерять уповодки": забава охотой и рыболовством убивает время. Уповод - срок или продолжительность рабочего времени от выти до выти, от еды до еды. Во дне, смотря по числу вытей, коих летом бывает одною более, чем зимою, три или четыре уповода, каждый часа в четыре.
Остить иглу - точить кончик. Для чего мы утратили необходимую разницу в названии: острeя на ребро и острея тычком? Острие - общее понятие; ему подчинены: лезвие, лезо, которое режет, и ость или жало, которое колет. У шила ость, у иглы жало.
Однако - довольно. Речь моя протянулась, как голодное лето. Я начал было коротко, но - что наболело, не стерпело; квашня через край ушла. Я хотел только показать, над чем и как я работаю: прибавлю еще, что это не есть труд ученый и строго выдержанный; это только сбор запасов из живого языка, не из книг и без ученых ссылок; это труд не зодчего, даже не каменщика, а подносчика его; но труд целой жизни, который сбережет будущему на сем же пути труженику десятки лет; а передний заднему мост.
Отчетом этим я вам обязан, как собратам и как сочленам, предложившим мне, сверх того, средства, для обнародования моего труда.
Он доведен почти до половины; но ближе десяти или восьми лет, если Бог велит прожить столько, окончить его не могу.
В. Даль.